Bezpłatny fragment - Карман

Якуб Новыкив-Кшеминьский

КАРМАН

(Страсти по Джону)

Посвящается:

музыкантам Яцеку Качмарскому, Пшемыславу Гинтровскому, Сергею Дроздову,

«битломану Всея Руси» Николаю Васину,

всем живущим и ушедшим с земли музыкантам и их поклонникам

«The Beatles не особенно интересная группа, вот их фанаты — это действительно феномен»

Пьеро Скаруффи, музыкальный критик

«Я был никем, пока я не убил кого-то очень известного»

Марк Чепмен, убийца Джона Леннона

«Habent sua fata libelli pro capite lectoris

Книги имеют свои судьбы в зависимости от головы читателя»

Латинское изречение

От автора

Дорогой Читатель!

Целью вещи, которую Ты держишь в руках, не является фотографическое изображение личностей, событий, хронологий. Её цель иная — взгляд изнутри на явления и феномены, центральным из которых является Джон Леннон. Приглашаю к этому Тебя!

Вместо пролога

Вот, ответь: что случилось, зачем ты позвал

в нотный замок за диском луны?

пригласительных карточек веер швырял

аж до стержня, до корня сосны,

и зачем тебе я, ты ведь равен себе,

в астрономии нет величин,

и внимают твоей сумасшедшей судьбе

женщин сонмы и толпы мужчин,

легионы их есть, мириады придут,

я один, хоть уже не в тени,

не раздавит артерий безвестности жгут,

серость дат не закрасила дни,

но таких ведь хватает на шаре земном,

да, немного, но именно я?

ведь отмечен маршрут на моем проездном,

рок-н-ролла гремит лития,

новый розыгрыш гения? шутка всерьез?

что, сияния мало? ведь вздор,

в океане планет, в этой ванне из роз

возлежишь, безразличен укор,

пересуды и толки, их сор, шелуха

так смешны в недоступных краях,

ты же вечная музыка, гребень стиха,

полководец в духовных боях,

и, позволь уж сказать, не с моей стороны,

крестоносцев потомок не твой,

отчего же тогда звуки вашей страны

так тревожат сурдинкой живой,

и сирены ударников мерно стучат,

манит песнью электрогитар,

синтезаторы плачут, а скрипки молчат,

грустно смотрит ночной аватар,

как же непредсказуем ты, сказочный Джон,

только знаешь, я вызов приму,

ты меня пригласил не в силки из корон,

не в брильянтов глухую тюрьму,

да, готов к авантюре, простой же ответ,

хочешь гостя? тогда принимай,

кто же скажет такому хозяину «нет»,

я иду! со свиданьем! встречай!

1

— Йоко… Ты меня видишь?

Попробуй-ка, пойми. Глаза — крылышки летучей мыши на матовом лице людей Восходящего Солнца, за узким разрезом карие косые запятые, зрачков вовсе не видно, срослись с темной радужкой. Вроде бы, направлены на продолговатое нервное лицо в круглых очках в обрамлении давно срезанных длиннющих прямых темных волос. А вроде бы, повернуты зрачками в собственный череп. Или куда-то уж очень далеко за тем нервным лицом, куда не доехать и не долететь на самой могучей ракете Вернера фон Брауна. И даже на шпаге-палочке Герберта, тоже фон, но Караяна.

— …Ты меня слышишь?

И сие тайна великая еси. Пока не закончит созерцать нечто ведомое одному Всевышнему (и ей, а как же), — немота и тишина гробницы фараона.

Он терпеливо ждал. С ней был отнюдь не таков, как с прочими смертными обоего пола и любого происхождения, вплоть до королевского.

Магия.

Она влияла на него, он на полмира (да что там скромничать, уже на мир), вот вам цепочка магии, пожалуйте. А уж какая магия, какая цепочка, извините — подвиньтесь, что в меню, то и кушать подано.

Ждал.

И дождался.

— Там, на улице…

Очередной ребус, шарада, головоломка. Не привыкать.

Тоже магия.

— Там что-то, Джон…

Вот изволь, пойми. Мастерица мистификации эта Йоко. Её фамилия заменила его второе имя Уинстон. Самого Черчилля вытеснить иероглифом Оно, это же уметь надо. Точнее, с этим родиться.

— Что?

Первое движение окаменевшей до сего момента на жилистой шейке головой, по продольной оси, полуотрицательное, черные лакированные волосы обмахнули худые узкие плечи.

— Там что-то есть… кто-то… не знаю, не знаю, есть, да есть же…

Она неожиданно подпрыгнула на кожаном диване, молнией метнулась к нему и повисла на шее, больно зажав мертвым объятием тонких цепких рук длинные темные волосы. Он держал её выпирающие острые лопатки, не пытаясь высвободить рвавшиеся из луковиц некогда длиннющие волосы, бывший фирменный знак, по которому его узнавали хоть бы за пределами Солнечной системы, и который так красноречиво метил легионы фанатов и просто последователей.

Так и застыли, он в стоическом терпении, она в пророческом прозрении.

Апартамент обители с индейским названием Dakota, но ничего похожего на вигвам.

На другой стороне улицы топчется человечек в больших металлических очках на квадратном личике. Напоминает собой располневшего кузнечика.

Руки в карманах мятой коричневатой куртки.

В правом кармане пока ничего, кроме замызганного носового платка.

2

(Некоторое время назад)

— «Гитара — хорошая вещь, но она никогда не поможет тебе заработать на жизнь!».

Небольшого росточка сгорбленная женщина с седым жиденьким узелком на затылке делает возмущенный жест костистой ладошкой в сторону мраморной доски на стене, где и начертано сие изречение.

Её собственное.

— Ты всегда был такой, негодный Джонни! Бестолковый и злопамятный! И за что только я тебя люблю…

Старушка семенит по мраморному полу холла к улыбающемуся всеми тридцатью двумя зубами волосатику в круглых железных очках. Обнимает его и кладет седенькую сухую голову на грудь под черной водолазкой из самого дорогого бутика в Лондоне. На стоимость такой можно одеть на все времена года среднюю английскую семью не с одним ребенком, тещами, свекровями и всеми бывшими женами с их мужьями.

Волосатик целует седенькую макушку сверху вниз, заключает в объятия худенькие плечики, торчащие из серенького старомодного пиджачка времен люфтваффовских бомбардировок Лондона.

— Но ты же так говорила, тетушка Мими… Ну, правда же?

Тетушка Мими деланно вскипает. Она растила этого волосатика без всякой надежды на королевский дар роскошного особняка на побережье, да еще с памятной мраморной доской в холле, где красуется цитата из неё самой.

— А я, по-твоему, пророк Исайя?! Иезекииль?! Ну, откуда…

Старенькая тетушка слабенько стукает кулачками в грудь под черной архидорогой водолазкой.

— …откуда мне было знать, какие деньжищи ты ухитришься загрести этой самой твоей Богом забытой гитарой, маленький негодяй!

Волосатик хохочет, вперемешку со смехом целуя седенькую макушку и натыкаясь не маленьким острым носом в жиденький узелок хрупких волос на затылке.

— Милая моя тетя Мими, какая ты смешная. Может, потому и пришли эти несметные деньжищи, что Бог забыл о моей гитаре?

Тетя перестала меленько выбивать кулачками черную водолазку. Глянула снизу вверх выцветшими слезящимися глазками цвета жидкого чая без молока.

— Если и забыл, Джонни, то не о гитаре… Что та гитара… Дерево, веревки железные…

—

— Выцветшие глазки заслезились подозрительно обильно.

3

(Некоторое время назад)

Улетучилась последняя нота.

Вроде бы, улетучилась.

Но только со струн и голосовых связок.

В этом странном и вместительном помещении, как в нутре какого-то полого и коварного инструмента, носятся, вращаются, кувыркаются, вальсируют и мечутся в немыслимом танце спокойные (на первый взгляд) и, одновременно, неистовые пучки нот и вибраций четырех низко стелющихся, перед тем вылетевших из горловых катапульт голосов.

Разноцветные микрокометы нотных знаков носятся по инерции, чертят и расписывают сжатый, как стальная пружина, частым дыханием многих людей воздух, насыщенный стрелами, только что выпущенными из струн, туго накрученных на горбики дорожек гитарных дек. Поверхность гитар вибрирует, не в состоянии отпустить то, чем только что приворожила тяжело дышащую толпу. Кто сидит, кто привстал, кто бешено садит в покрасневшие от приливов крови ладони.

Сидящие в переднем ряду легонько похлопывают в белые ладошки, над которыми работает легион самых отборных маникюрщиц, косметичек и дерматологов Соединенного Королевства. Дама с тонким надменным лицом, бриллиантовая шпилька в тщательно уложенной изысканно лаконичной прическе. Джентльмен с продолговатым, холеным, аристократическим черепом, классически сложенными лицевыми костями. Молодые люди в строгих черных и темно-коричневых костюмах элитарного тонкого твида, не отличающихся на вид от таковых офисной мелочи, стоящих, однако, состояния.

Виндзоры.

«Бутафория, традиция». Так внушается миру, которым они правят с незапамятных времен, не говоря о Соединенном Королевстве.

И ещё 299 семей старой знати. Как и в течении бесчисленных предшествовавших веков. Также во времена Ост-Индской Компании.

И по сей день.

Тихо правят.

Но результативно.

Без лишней рекламы во всяких там Forbs. Старые деньги, нажитые наркоторговлей, войнами и пиратством любят тень и тишину.

Демократия, ими же ненавязчиво перенесенная из дожевской «олигархической» Венеции в Англию и Европу, сие положение не изменила, лишь упрочила.

Как и их реальную всемирную власть.

За ними в зале галерка разной степени некоронованности.

Перед всеми ними небольшое возвышение, вроде места для ораторов на каком-нибудь Форуме или Агоре.

На возвышении четверо.

Бороды, бакенбарды.

Пиджаки с отрезанными лацканами.

Длинные волосы и круглые железные очки.

Он стоит второй справа.

Губы сжаты, чтобы до времени не выпустить страсть. В темных глазах мечутся молнии созвучий, прямой нос застыл, чтобы не утратить нюх себя и других, в рядах перед собой и на возвышении рядом с собой.

Гитара еще трясется в пережитом экстазе.

Движение головы, метла волос шаркнула по плечам пиджака без лацканов.

На тонких губах проступает улыбка подростка, которого знает каждый полисмен в квартале.

— Тех, кто сидит на дешёвых местах, просим аплодировать. Остальные могут ограничиться позвякиванием своих драгоценных украшений!

Аплодисменты обрушились с дешевых мест. Передние ряды в ступоре. Застыли статуями с острова Пасхи. Какое уж там позвякивание. Хоть и украшений хватает, еще и каких.

— Yesterday!

Первый аккорд на встрепенувшейся гитаре.

А дальше в ступоре уже не только первые ряды.

4

(Некоторое время назад)

— Что вы хотите от меня, суперинтендант?!

Указательный палец правой руки резко уперся в никелированную дужку круглых очков, вжал её в резкую поперечную складку переносицы. За стеклом линз птичьи бело-карие округлости глазных яблок, обнаженных разъехавшимися в плохо сдерживаемом бешенстве веками.

— Не горячись, Джон…

Располневший бант губ почти прошептал этот призыв к спокойствию. Пухлая ладонь дернула белоснежную манжету, скрепленную золотой запонкой с рубином, из рукава лиловатого пиджака. Поправила узкий узел бордового галстука, затем короткий палец распустил ворот сорочки, пуговица ворота не была застегнута, иначе оторвалась бы, зависимость от снотворных препаратов давала о себе знать.

— Отстань, Брайан. А вы, наконец, перестаньте морочить мне голову! Мне не до разгадывания ваших идиотских полицейских шарад! Вы меня поняли, суперинтендант?!

Тот, к кому относились слова очкастого, снисходительно улыбнулся, широкое белое лицо покрыли морщины и морщинки. Маленькие серые глазки из-под массивного лба залучились фирменным скотланд-ярдовским умением мягко стелить.

— О, да, мистер Леннон, но я и не думаю мистифицировать вас с мистером Эпстайном. Кажется, я говорю довольно четко о причинах моего визита…

Лапища со слоновьим запястьем в голубой манжете вылезла из рукава в крупную коричневую клетку и сделала жест, отгоняющий невидимую муху.

— …речь всего-навсего об инцидентах, случающихся на концертах The Beatles чаще, чем бы хотелось. Просто обсудить по-дружески, что можно сделать для их… хм… ну, скажем, предотвращения. Вы ведь тоже не хотите, чтобы после ваших грандиозных концертов люди попадали в больницу? Молодые люди, заметьте; не так ли, мистер Леннон, мистер Эпстайн?

Мистер Леннон сорвал очки с продолговатого лица. Ноздри прямого немалого носа раздулись, как у девонширского жеребца. В голосе вылезли очень высокие ноты.

— По-вашему, я полисмен?! Я музыкант, ко всем чертям! Музыка! А все остальное ваша забота, джентльмены с дубинками и перцовым газом!

Улыбка не сходит с широченного лица суперинтенданта, массивная нижняя челюсть задвигалась в такт звучанию низкого голоса, напоминающего урчание рыси.

— Мистер Леннон, разве я пытаюсь вмешаться в священнодействие вашего музыкального творчества? Боже меня сохрани. Но… разве джентльмены с дубинками, по вашему выражению, в состоянии одни справиться с наркотическим шабашем, неизменно сопровождающим ваши концерты? С кликушеством, заканчивающимся затаптыванием людей, мордобоем и увечьями? С истериками девиц, с этими невероятными раздеваниями догола?

Пухлые губы третьего из сидящих в кожаных креслах номера люкс собеседников обнажили ровный белый ряд зубов в ехидной улыбочке.

— Вы прикажете нам их одевать, набрасывать ризы? Обыскивать перед входом на стадион вместе с вашими? Или сменить репертуар на псалмы Давида? Начинать с выступлений проповедников? Ими же заканчивать? Суперинтендант?

Взмах тонкой руки в узком черном кожаном рукаве, успевшей надеть очки на нос и вдавить их в переносицу.

— Вы хоть сами понимаете, что говорите? Что у вас, полицейских, в голове!

Совершенно неожиданно мистером Ленноном овладело спокойствие. Снизошло. Провел худыми пальцами по длинным темным волосам, убирая их со лба. Дужка очков отлепилась от переносицы.

— …музыка одна, люди разные. Одних тянет на кокаин, других на… Просто тянет. Я пишу и даю музыку. Я не знаю, кого и на что она потянет. И не хочу знать. Музыка приходит, я ловлю её и предлагаю всем. Всем, суперинтендант. Я не задумываюсь над тем, что выкинет каждый из живущих на земле, когда моя музыка достигнет его ушей, его мозга, его нутра. Я делаю это для себя. Да, кое-чего все-таки хочу. И это отнюдь не шабаши и увечья. Мира хочу, сэр. Просто мира. Гармонии, да. Но это я. Я не в состоянии влезть в черепную коробку каждого. И не нужно мне это. Лишь предлагаю. Я не хочу и не буду обыскивать и допрашивать каждого перед моим концертом. И вообще никогда. Это ваше дело, ваша работа, довольно, надо сказать, паршивая работа. А моя…

Тонкие губы сложились в озорную улыбку.

— Музыка. Это все.

5

(Некоторое время назад)

— Джон! Ты сумасшедший!!

Длинные темные волосы Джона удивленно пометались по плечам в черном кожаном пиджаке с узкими лацканами. Пальцы продолжают трогать струны гитары, издающей аккорды разной высоты тона, нестройные, однако долженствовавшие сложить нечто целое, пока существующее в законченном виде только под неровным пробором на макушке. А может, даже пока и не там, просто где-то, далеко или уже поближе.

— Какая новость, Брайан. Открытие всех времен и народов. Я рад, что до тебя это наконец дошло, тупица. Ты вломился сюда, чтобы мне это объявить?

Пухлые губы Брайана Эпстайна складывались в одну и ту же буковку «о», только разной величины и формы, от прописной до заглавной.

— Ты хоть понимаешь, что теперь будет?!

В пухлом дрожащем кулачке Брайана колебался смятый цветной журнал Datebook, на обложке коего красовалось следующее изречение, подписанное John Lennon:

„Христианство уйдет. Оно исчезнет и усохнет. Не нужно спорить; я прав, и будущее это докажет. Сейчас мы более популярны, чем Иисус; я не знаю, что исчезнет раньше — рок-н-ролл или христианство. Иисус был ничего, но Его последователи тупы и заурядны. И именно их извращение губит христианство во мне».

Длинные волосы Джона опять помели черные кожаные плечи.

— И что? Я сказал это пять месяцев назад. Не знал, бедняга Брайан? Сенсация? А, может, простая констатация пару тысчонок лет известной истины? Людям, кошкам, собакам? Блохам, на них живущим?

Брайан в изнеможении плюхнулся на потертое кожаное креслице напротив такого же самого, на котором Джон не переставал теребить худыми пальцами струны гитары в некоем диалоге с ними, прося эти «железные веревки», по выражению тетушки Мими, о некоем одолжении ему, Джону. Струны отзывались с деланной неохотой, однако, без явного сопротивления, их звоны многих тональностей все стройнее собирались в то нечто, которое вот-вот проступит в воздухе после долгого пребывания в разобранном виде неведомо где.

— Джон…

Смятый Datebook дрожал в кулачке Брайана, выбивая бумажную дробь по левому колену в черной узкой штанине.

— …истина… Кому она, черт побери, нужна! На нас спустят своры тех самых псов все ханжи и постнорожие ублюдки этого и того света! Не на тебя одного ведь, премудрый Джонни! На нас всех, на меня! Чтоб тебе пусто было!!

В сочетании с постепенно складывающимся под струнами джоновской гитары сварливый голосок Брайана Эпстайна образовывал экзотический контрапункт некоего особого направления рок-н-ролла, что, разумеется, не ускользнуло от внимания самого Джона. Это выразилось в загадочной улыбке тонких губ и пощипывании многострадальных струн в новом порядке.

— Брайан, Брайан… Ты, конечно, иудей, но не могу сказать, что вам повезло больше. Та же муштра в ваших школах. Та же хоровая декламация Библии. Те же тумаки, те же ремни и розги. Линейки по пальцам, деревянные еще куда ни шло, так ведь и железные. Потом вырастаем, языки за зубами, если не блеем козлами псалмы в церкви. Или в синагоге, и где там ещё. У алтаря главкозел, поп, раввин, мулла, и кто там ещё у них. Верим, не верим, — да кого это, к дьяволу собачьему, интересует! Наше дело страдать, тянуть лямку. Ну, как же, дяди в Вестминстерском Аббатстве так влиятельны, так ведь упоительно жирны эти попы, я уже не говорю о таковых в Ватикане.

Пальцы Джона сложились в гребенку и резко, впрочем, стройно ударили по всем струнам.

— А Иисус?! Где во всем этом Иисус Христос, распятый, погребенный, и — как упорно утверждается уже не одну тысячу годков — воскресший через три положенных дня?! Где Он?! Я спрашиваю, Джон Уинстон Леннон!! Ко всем чертям!

Еще один удар по всем струнам. Стройнее, чем предыдущий.

— Мы, The Beatles, жучки, ранее The silver Beatles, серебряные жучки! Кого мы бьем линейками, ремнями, розгами?! Кого строим в ряды, тащим за хобот в церковь, синагогу, мечеть? На наших концертах нюхают кокаин? Затаптывают себе подобных, как дикие слоны? Ржут и ревут, как мулы?

Джон прикрывает ладонью струны, с них достаточно.

— Воистину, так. Так на них действует музыка, наши гитары, наши голоса. Но на всех ли, Брайан Эпстайн?!

Брайан Эпстайн сидит в гробовом молчании, стуча Datebook-ом о колено, отдуваясь, как морж. Хотя и не видит себя моржом, в отличие от собеседника.

— Мы даем выбор. Всем и каждому. Тот самый свободный выбор, о котором талдычат все проповедники и попы. Мы, жучки, The Beatles!

Лучезарная улыбка Джона Уинстона.

— А посему: будущее за нами, жучками. Даже не серебряными.

6

(Некоторое время назад)

Четверо в огромной комнате на четвертом этаже, отделенной прозрачным пластиком от стеллажей и столов с черными ящиками, украшенными разноцветными шкалами, рычажками и проводами, призванными увековечивать звук. С потолка свешиваются гусиные шеи кабелей с микрофонами на концах.

Двое с гитарами. Один за ударной установкой, лоснящейся никелем тарелок и пыжащейся барабанным перламутровым круглым боком, который натягивает серую кожу с фирменным значком.

Подержанная испанская Gallatone Champion в тонких пальцах Джона отзывается одиночными щипковыми нотками, сливающимися в простенькие, затем более длинные цепочки аккордов. Из них вырастает нечто, а рослый парень рядом с Джоном на скрипкообразном басе Höfner ведет свою партию из низких реплик, вплетающуюся в якобы беспорядочную связку звуков из-под железных шнуров на испанском дереве.

— Да, да, Пол… То есть, нет!

Рослый пожимает крепкими плечами, длинный языкообразный воротник темно-зеленой сорочки разошелся на широкой груди.

— Нет? Джон, что опять не так?

Джон накрывает худой ладонью струны.

— Да нет, нет, Пол, так, так… Ну, вот, ты сюда входишь вот так…

Пальцы Джона имитируют на испанских железных шнурах вход баса.

— …но тогда почти не слышно вот этого…

Повтор недавно сыгранного, уже без имитаций.

— А еще: вступаем мы, голосами, а вот в этом местечке получается «кто куда»…

Испанская подержанная синьорита послушно показывает непослушное местечко.

— Понимаешь, Полли? Просто вот здесь… А так… ничего.

Рослый хохочет.

— Послушать тебя, дружище Джонни, так и подумаешь, что ты консерваторский нотоед, но ведь одна у нас с тобой консерватория. Нас эти барсуки и музыкантами-то не считают…

—

— кивнул на перегородку —

— …а мы еще трещим! Ползаем, чертовы жуки!

К хохочущему дуэту подключаются юркий парень за ударной установкой и еще один с гитарой, волосатый и усатый. Из-под густых усов вылетает:

— Аминь!

Из-за пластиковой перегородки вылетает взмыленный Брайан, темный клок волос падает на потный лоб.

— Эй, парни! Время деньги! Кончайте цирк, все готово!

Брайан скрывается за перегородкой. На ящиках за ней зажигаются желтым, красным, зеленым какие-то огоньки, шкалы и стрелки.

Четверо, впрочем, тоже готовы. Но без особого напряжения.

Табло в железной рамке показало красное слово:

RECORD

7

(Некоторое время назад)

Изрядная доза LSD принесла свои плоды.

Он лежит навзничь на широком диване, длинные волосы рассыпались по красному шелку покрывала. Но глаза видят не белый потолок, не висячий датский светильник с одним рожком из белого матового стекла с черными прожилками. И уши слышат не урчание одиноких моторов с ночной улицы через квадратное окно, разрезанное накрест толстой дубовой рамой.

Он медленно переводит округленные глаза с разлившимися зрачками на коричневую низкую дверь перед диваном. Тонкие губы вытягиваются в застывшей блаженством улыбке.

— Мама… А я соскучился…

Дверь никто не открывал, она заперта на защелку. Ему одному известно, каким образом возле нее оказалась странно одетая невысокая женщина.

— Я тоже соскучилась, Джонни…

Голос очень тихий, так ему кажется.

— Прости, дорогой, я опять тебе помешала…

Джонни улыбается еще блаженнее. Он-то прекрасно понимает, чему могла помешать миссис Джулия Леннон, погибшая в 1958 году под колесами военной машины. Принадлежность убившей Джулию машины к военному ведомству сделала самой лютой и всепоглощающей без того не покидавшую джоновскую голову зоологическую ненависть ко всему цвета хаки.

Вот и сейчас, — как, впрочем, и всегда, — Джулия явилась в довольно неподходящий для семейных встреч момент.

Потолка не было. Какой-то зверской красоты темный купол, усыпанный планетарными драгоценностями. Натягивал лук стрелец, сварливо блеял козерог, пятился черт-те куда молчаливый рак, завлекала дева, лил из пустого в порожнее водолей, щелкал клешнями и выгибал гофрированный хвост скорпион, бодался бык, играл лапой в звездочки лев, лукаво играли серебристыми спинками рыбки, взвешивали какой-то подозрительный порошок аптекарские весы.

Джон водил пальцем в такт гениальным нотным комбинациям, ликовавшим на фоне всего этого столпотворения. Обычно он писал слова раньше музыки. Сегодня же было все с точностью до наоборот. Но он сказал:

— Подождет, мама. Я очень скучаю…

Стоящая возле двери родная галлюцинация грустно отозвалась:

— Как мне не знать. Я и сама скучаю. Но что делать, Джонни… Мы бессильны перед этим. Хорошо, хоть меня к тебе отпускают…

Джонни засмеялся. По-доброму так.

— Тебя отпускает LSD, мама. Или кокаин, героин. Сегодня как раз LSD…

Женщина у двери улыбается.

— Тебе так кажется. Что такое твой LSD… Ты ведь меня видишь, а не тех…

Джулия Леннон делает легкое движение прозрачной ладонью вниз.

— …а другие видят как раз ТО. Я мешаю тебе услышать то, что ты слышишь. Потом это слышат многие. Уже и весь земной мир, Джонни…

Улыбка Джонни все нежнее, все блаженнее.

— О, мама… Ты представить себе не можешь…

Белое лицо Джулии сплошная маска страдания.

— Ты забываешь, дорогой… Я это слышу все время. Без истязаний LSD…

Зрачки Джона начали сужаться.

— Но ты же ТАМ…

На белом лице матери снова улыбка, сожалеющая.

— Бедный мой Джонни… Да, я давно ТАМ…

От странно одетой фигуры повеяло радостью.

— Но слышать то, чего ты так жаждешь, можно просто прислушавшись, если ЗДЕСЬ. Ведь у тебя такой слух…

8

(Три месяца назад)

— Знаешь, парень, что я скажу? Этот идиот Марки вовсе рехнулся!

Громовой хохот высоченного атлета в черной униформе охраны. В медвежьей правой лапище листок бумаги с машинописным текстом. Бревнообразный указательный палец левой лапищи тыкает в подпись под текстом.

— Нет, ты только посмотри, Чжао! Бывает же такое!

Невысокий крепыш в такой же черной униформе смотрит туда, куда тыкает пальцем гигант. Pаскосые восточные глаза становятся круглыми, как монета quarter. Хихиканье вторит громовому смеху.

— Да, это что-то! John Lennon, не много, не мало! Ну и ну, Фредди!

Отхохотавшись, гигант Фредди швыряет листок на железный стол.

— Погоди вот, он еще вашим Конфуцием подпишется! Или, уж что там мелочиться, Джорджем Вашингтоном!

Чжао хитренько сощурил и без того узкие глазки.

— Конфуций не только наш, Фред, этот мудрец принадлежит всем людям.

Фред снова хохочет.

— А я о чем! Они с Марки крутые! Всем жару зададут, вот потеха!